70 лет после войны. С праздником!
Из письма Людмилы Константиновны Максаковой,
г. Ярославль
Моё детство пришлось на военные годы и осталось в памяти множеством обрывочных воспоминаний.
Мне четыре года. Мама бежит по полю от эшелона и тащит меня за руку. Никогда не забуду жуткий воющий звук бомбы. Очень страшно. Мы падаем, кругом настоящий ад: взрывы, столбы земли и дыма, тяжёлый гул бомбардировщиков.
И вдруг всё стихает. Я вижу вынырнувшие из облаков дыма быстрые и ловкие машины, а мама кричит:
– Всё, доченька, будем жить. Это наши, наши!
Я пою. Мне запрещено разговаривать, можно только петь – так папа лечит меня от заикания после бомбёжки. Мы с мамой вернулись из Подмосковья в Ашхабад, где жили до войны. Скоро папа уйдёт на фронт, он окончил офицерские курсы и теперь имеет звание лейтенант. Я очень горжусь им перед ребятами, хотя плохо выговариваю это слово – «лейтенант».
Папа на фронте, а мы снова уехали в Подмосковье, к бабушке и дедушке. Живём в казарме. Длинный коридор, по обе стороны – комнаты. В середине ещё один коридор, ведущий на кухню. Готовят в огромных подовых печах, перед ними помост, называется галдарейка. Около печей ухваты, так как готовят в горшках. Печи топят два раза углём – утром и вечером. Разогревают и кипятят чай на таганках – железных кругах на трёх ножках.
Помню – очень холодно, батареи чуть тёплые. Мы, дети, сбиваемся в кучу около вертикальной трубы, она немного теплее других. Часто меняемся местами, чтобы получить немного тепла, прижавшись к трубе.
Второй этаж казармы. Окно в коридоре, на широком подоконнике стоят кружки, скоро придёт коровница и разольёт в них молоко. Это для грудничков. Все от мала до велика знают: кружки трогать нельзя, иначе груднички умрут, кормить больше нечем. Я с остальными детьми стою недалеко от подоконника: а вдруг у коровницы останется чуть-чуть молока и она разольёт нам по кружкам – такое бывает.
Восьмое марта, моё первое выступление. Воспитательница ведёт нашу группу в госпиталь. Меня ставят на стул, и я декламирую:
Тише вы, ребята, будет вам шалить,
Маленькая Ната хочет говорить.
Забралась на парту, слышно хорошо,
День Восьмое марта – очень день большой!
Раненые улыбаются, гладят меня по голове.
Затем случается чудо: нас ведут в столовую, там на тарелке лежат половинки пирожных. Спрашиваю нянечку, что это такое и можно ли это есть. Она плачет, а я удивляюсь: ведь это так вкусно, зачем же плакать?
Помню одно воскресенье. Середина дня. В казарменном проходе собираются люди. Мы прижимаемся к мамам, лица у всех напряжены – ждут почту.
Появляется почтальон, достаёт пачку писем с фронта, там серая бумажка – похоронка. Все замирают: кому? Почтальон протягивает похоронку тёте Вере Постновой. Она начинает отмахиваться, отталкивает от себя протянутую похоронку, затем закрывает лицо руками:
– Нет, нет, это ошибка, не может быть! Почему он?! – жуткие рыдания сотрясают худенькие плечи.
Через час снова собираются люди, несут тёте Вере кто луковицу, кто кусочек хлеба. Бабушка несёт «тошнотики» – блинчики из мятой картофельной кожуры, которые она пекла для нас.
И теперь, по прошествии многих лет, я смотрю кадры с Украины и думаю: неужели людям нужна эта война, чтобы получать вот такие похоронки?
Седьмое ноября, День Октябрьской революции. За праздничным столом дедушка, мама, я. Ждём. Бабушка режет хлеб на кусочки, зажимает пальцем горлышко бутылки с маслом и капает по три капельки на хлеб. В честь праздника по карточкам выдали немного сахара. Изумительная вкуснятина – кусочек хлеба с постным маслом и чай с сахаром. Взрослые тихонько подсовывают мне свои кусочки.
Мы ещё хорошо живём – папа офицер, капитан, у нас есть аттестат. По таким аттестатам офицерские семьи получают паёк: американская тушёнка, яичный порошок. Иногда папа присылает с фронта посылки, в которых тушёнка, сгущёнка. Делимся с соседями, ведь у них тоже дети.
Вещи выдают по карточкам. Маме нужно платье, потому что нечего носить. По карточке мама получает галоши, затем на барахолке находит женщину, которая соглашается обменять на них платье. Оно маловато, но это ничего, бабушка расставляет его в талии, вшивает пояс и оборку к подолу из другого материала. Здорово, теперь есть что носить! Мы все радуемся обновке.
Помню, я уже училась в школе. Мы с подружкой стояли на полустанке, ждали, когда пройдёт очередной эшелон. Он пришёл, на одной из платформ загнулся брезент, и мы с ужасом увидели обугленные кости.
Я спросила стоявшего рядом военного на костылях:
– Дяденька, что это?
Он отвернулся и хрипло ответил:
– Это Освенцим, детка.
Позднее из разговоров взрослых я узнала, что так возили останки сожжённых в концлагерях людей для захоронения на родине, в России.
Никогда не забуду 9 Мая, День Победы. Это было такое счастье! Люди плакали, смеялись, обнимались – знакомые и незнакомые. Никто не мог сидеть дома. Все вышли на улицу, играла гармошка, кто плакал от счастья, кто плясал, кто пел. Радость была всеобщей.
Папа вернулся с фронта. Мы переехали в Ашхабад, но в Средней Азии он уже жить не смог – замучила малярия, подхваченная на болотах Румынии. Лекарства не спасали, врачи советовали немедленно сменить климат. Пришлось возвращаться в Подмосковье. Вскоре мы переехали в Ярославль – позвал папин брат, помог устроиться на новом месте.
С войной – вернее с военным детством – я распрощалась в 1948 году, когда уже стало возможно купить не только чёрный, но и белый хлеб – карточки отменили.
Помню день, когда мама протянула мне белую булку и, улыбаясь, сказала:
– Детка, ешь сколько хочешь.
– Мама, даже всю?
– Да, ешь всю.
Я побежала к подружке, чтобы поделиться булкой – у неё погиб отец, их было трое деток, жили очень бедно.
По дороге наткнулась на работающих пленных немцев. Они ремонтировали дорогу. Один – очень пожилой, в очёчках, худой, с серым лицом – уставился на мою булку и сглотнул слюну. Я отломила половину и протянула ему. Немец с опаской взглянул на конвойного, тот сделал вид, что не видит. Немец жадно схватил кусок. Он что-то бормотал, наверное, благодарил, но я уже бежала к Ритке и её братикам.
Не раз видела, как женщины, у которых мужья и сыновья погибли на войне, протягивали хлеб пленным немцам. Это какое сердце надо иметь, какую душу, чтобы простить и пожалеть!
Я хотела бы сказать: «Прощай, война!» – но ушло военное детство, а её отзвуки сопровождают меня всю жизнь. Когда внучка-семиклассница спросила меня: «Бабушка, а что такое концлагерь?» – меня бросило в жар.
Как же я проглядела, что она так мало знает о войне, о её ужасах? Нельзя полагаться на телевизор и школу, надо нам, бабушкам и дедушкам, тем, кто ещё жив, рассказывать о том, что пропущено через сердце.
Свой рассказ хочу закончить словами героя чешского Сопротивления, писателя Юлиуса Фучика, погибшего в фашистских застенках: «Люди, я любил вас. Будьте бдительны!»
__________________
Кикиска(Silence)
|
